Булочка в постель

Леди Джоан […] засмеялась.

— О, Хэмп, будем ли мы счастливы снова?

— Мне кажется, — сказал он, глядя на море, — что это зависит от Провидения.

— Скажите еще раз «Провидение»! — вскричала она. — Это прекрасно, как детская книжка.

Честертон обычно случается со мной в апреле — уже много лет подряд. Связано это с Пасхой, но не только.

Его книги (чаще всего — «Шар и крест»), открываются примерно в тот момент, когда в Москве после многомecячной серости прорывается цвет. У Честертона цвета много, еще много — великодушия, веселости и необычной значительности (библейской, эпической), которая может раздражать, но чаще покоряет.

Кто такой Честертон

Честертон — великий и прекрасный англичанин. Католик. Писатель и журналист.

Он не дожил и не увидел Вторую мировую (умер в 1936 году), много болел (о чем часто забывают или просто не знают из-за той самой веселости текста — я тоже не сразу вычитала). Встретив «райское видение» Фрэнсис, он женился и любил до конца жизни. Гилберт и Фрэнсис похоронены в маленьком городке Биконсфилд, куда переехали из большого Лондона и куда я очень хотела добраться, но не добралась — хотя долго разглядывала фотографии памятника.

Рядом с именами супругов, тут же на памятнике высечено имя и фамилия их секретарши Дороти Коллинз, и эта подробность всегда покоряла меня тем, что к ней неприменима искривленная усмешка пошлости (Дороти бездетные супруги считали своей приемной дочерью).

Общее покорение Честертоном у меня началось в гостях, в комнате университетского общежития — с предисловия к книжечке в серебряной обложке, которую за все последующие годы мне не удалось нигде найти, чтобы купить.

Начало было самым правильным: предисловие написано Натальей Трауберг, тоже — и великой, и прекрасной. Русскоязычный читатель, который любит Честертона, не может не любить и ее, потому что без Трауберг Честертон пришел бы в наше прострaнcтво на полвека позже, и пришел бы совсем иным.

В то, что кто-то смог бы перевести его так же хорошо, я не очень верю.

Зачем этот текст

Когда меня попросили порассуждать, чем Честертон может помочь современному человеку, я подумала, что подобная статья не предназначена для людей, ничего о нем не знающих — просто потому, что они не стали бы такую статью открывать. Потом подумала, что написать можно было бы, обращаясь к себе десятилетней давности.

Но и этого не нужно — для таких случаев все уже давно объяснила Трауберг.

С другой стороны, любой текст о Честертоне, пусть и плохо написанный, все равно содержит его живые отголоски (цитаты, влияние интонаций) — настолько ярок сам первоисточник. Честертон «жизнь свою считал очень радостной и изо всех сил старался открыть эту радость читателям» — может быть, еще одно «изо всех сил» лишним не будет.

Так или иначе, этот текст я воспринимаю как маленькую гирьку на весы того, кому, в общем-то, не нужна поддержка или пропаганда (Честертон давно известен и оценен).

Просто иногда очень хочется принять сторону.

Почему Честертон странен

Философ и филолог Сергeй Аверинцев писал, что книги Честертона не таковы, чтобы изучать их ради литературного интереса. Это очень важный тезис.

Его книги не литературны, кроме того, Честертон пpaктически не аргументирует и ничего не поясняет. Стилистика и формат его текстов обескураживают: сначала удивляют, потом раздражают, следом может стать скучно (если не дочитать до смешных эпизодов).

Предлагаю все же дочитать, то есть, начав, сделать над собой усилие и прочитать за первый присест не менее 20-30 страниц — этого будет достаточно, чтобы либо разрешить этому автору делать с собой все, что угодно, либо точно книгу закрыть.

О чем и как говорит Честертон

Честертон учился в художественной школе, много и чутко смотрел вокруг себя и многое видел, поэтому «опасности века» (эстетство, ирония, безверие) не были ему неизвестны. Позитив и веселость, которые он вбрасывает в свои тексты, — не от незнания или наивности.

Тот же Аверинцев говорит: «Оптимист считает, что все идет к лучшему, что битва будет выиграна для Честертона акценты ложились иначе — бытие хорошо не тем, что оно идет к лучшему, а тем, что оно противостоит небытию, и, чем бы ни кончилась битва, нужно с благодарностью принимать именно ее риск, ее нерешенность, ее непредсказуемость».

Честертон радостен, но эта радость не проста и не глупа: она самозащищается от обступивших ее кошмаров, защищается осознанно и доблестно.

Возможно, именно это и покоряет в Честертоне так сильно. Это автор, про которого ясно: «и он страдал». О неоспоримых ценностях, на которые он призывает опираться, чтобы бороться с небытием, Честертон только напоминает, не проповедуя.

Напоминает бодро и задорно, но каждый раз так, будто вам быстро и качественно вымыли стекла во всей квартире.

Во всех его текстах присутствуют две вещи: здравый смысл, стремление к земле — и возвышенность, стремление к небу. Оба момента отмечает всякий читающий и всякий исследующий. Здесь в одном абзаце сочетается сверкающий диалог о предельных смыслах и то, как формулируется решение беседующих отправиться в путь: «Пошли!

Вон туда, за третий куст — и вниз».

В чем здравый смысл Честертона? В том числе в любви к обывателю. Почему так?

Потому что обывателя нельзя оДypaчить. Пьяный крестьянин знает и выражает то, «чего не знает теперь никто в мире»: «Я — человек.

Человек, он человек и есть» («Шар и крест»).

Здравый смысл — это еще и развернутость к своему дому, своей земле: «Я родился, как и все прочие, на клочочке земли и полюбил его потому, что здесь я играл, здесь влюбился, здесь говорил с друзьями ночи напролет» («Наполеон Ноттингхилльский»).

У простого человека можно учиться уюту, потому что этот простой уют — гарант бытия и анти-хаоса.

Сюда же, к простоте, добавлю бонусом честертоновский вкус к жизни. Помимо прекрасного описания природы и быта («Снова воцарилась вечерняя тишина, только ослик хрустел чертополохом»), у него еще особый, очень уютный взгляд, скажем, на пиво — алкоголь в его текстах не является средством «побега от реальности».

Идея «пива» неотделима от идеи дружбы и концепции похода в «старый, добрый кабак»: «стальные шпаги решат наш спор, но только оловянные кружки помогут понять, о чем же мы спорим» («Шар и крест»).

Завершая блок о простоте и стремлении к земному, приведу здесь целиком кусочек диалога двух спорщиков, готовых драться на дуэли из-за вопросов веры:

— Мистер Макиэн, — спросил он, — не хотите ли закурить? У меня хорошие сигареты.

— Спасибо, — отвечал Макиэн, — вы очень добры.

И он закурил в темноте кэба.

Теперь о возвышенности стремлении к небесному. Главные герои Честертона — полубезумные (с общепринятой точки зрения) бунтовщики и донкихоты.

Героическое безумие и безумное геройство — абсолютная и неоспоримая ценность во всех его текстах. «То, что вы делаете, так глупо, что должно быть правильно», говорит одна из самых прекрасных героинь одному из самых прекрасных героев.

Речь о людях, которые знают, в чем состоит истина («Кто вы такой? […] Вы что, владеете истиной?» — «Да») и уверены в своем праве ее защищать. Бить стекла, если кто-то думает иначе, чем вы, пожалуй, все-таки нельзя, но можно не хотеть жить в бессмысленном мире.

Можно бороться и ставить сверхзадачи. Яростно спорить и рыцарски биться за эти сверхзадачи — тоже великая ценность, неоспоримое право, если не обязанность. И тут мы переходим к самому важному, к той точке в прострaнcтве и времени, где только и возможно сочетание здравого смысла (уюта, укорененности) и дуэлянтства.

Эта точка — юность и память о юности.

«Вы думаете, что у меня нет права драться за Ноттинг-Хилл… Если поверить […] будто ни Бога, ни богов нет, будто над нами пустые небеса, так за что же тогда драться, как не за то место на земле, где человек сперва побывал в Эдеме детства, а потом — совсем недолго — в райских кущах первой любви? Если нет более ни храмов, ни Священного писания, то что же и свято, кроме собственной юности?» («Наполеон Ноттингхилльский»).

Честертон прямым текстом и повсюду призывает хранить уважение к детскому, юношескому: не щадя живота, защищать то ли «кусок тротуара», то ли «неприступную твердыню крыльца». Помнить легенды, которые любил и в которые «играл» в детстве и юности.

Делать это совершенно серьезно, «как хорошее дитя».

Быть при этом готовым оказаться смешным и, конечно, проигравшим. Наслаждаться тем, что видишь, но не лениво, как эстет, а жадно и мирно, как мальчик, который ест пирожки.

Трауберг пишет: «так живут и так видят хорошие, счастливые дети, ненадолго — молодые люди, иногда — старики». А Честертон видел так всегда.

Дeвoчка дарит Честертону одуванчик

Влажная уборка

Поскольку в теме статьи фигурирует, помимо Честертона, и современный человек, это понятие тоже нужно как-то раскрыть. Скажу просто: современный человек — он, безусловно, разный, но для меня содержание этих слов в целом достаточно однозначно.

Современный человек ничем не отличается от несовременного.

Я далека от идеи прогресса, хотя понимаю, что мы научились множеству новых вещей — и, конечно, с множеством не существовавших ранее трудностей научились сосуществовать. Но мы по-прежнему легко унываем (просто потому что мы — люди), сдаемся на шестом уроке самоучителя по французскому языку, боимся cмepти и отчаянно поддаемся скепсису.

Кроме того, мир и сегодня по-прежнему начинается из детской.

То, что предлагает Честертон современному нам читателю, равно как и читателю, современному себе, — это напоминание и чистая тряпка для пыли. Напоминание о том, что силы, которых нам так не хватает, можно и нужно черпать в очень простых вещах — в куполе детства, энергии крепкой дружбы, городе, где был рожден.

Я лучше всего помню об этом, когда удается, проходя по двору, услышать, как в открытом окне первого этажа незнакомые мне люди ставят на стол тарелки, раскладывают вилки, переговариваются и заканчивают жарить котлеты.

Или когда понимаю, что, возможно, самая главная из моих миссий сейчас — поддерживать огонь восторженности в 14-летнем племяннике.

Или когда вдруг хочется сделать уборку во всем доме.

«Даже самые простые вещи — бренди, еда, заряженный револьвер» иногда способны обретать «ту ощутимую поэтичность, которой радуется ребенок, когда берет ружье в дорогу или булочку в постель», — писал Честертон в романе «Человек, который был Четвергом» (эта книга, кстати, — программный честертоновский текст, читается она сложнее, чем «Шар и крест», но является лучшей книгой о порядке и хаосе, свободе и системе, которую я знаю).

…Как и от чего это с кем-то получается, а с кем-то нет, понять невозможно, выходит только благодарить по итогам: происходит чудо, и ты находишь свой текст. Потом уже ты возвращаешься к нему, читаешь по-разному, включая голову или не включая ее, запоминая детали и цитаты, интерпретируя и вписывая прочитанное в общий контекст — или просто скользя по верхам, считывая только атмосферу радости (уже это — очень многое).

Честертон писал: иногда кажется, что наконец попал именно в ту картину, из которой когда-то выпал. Он сам — такая большая и трогательная картина под названием «Честертон дарит дeвoчке одуванчик».

На самом деле, как известно, наоборот – существует потрясающее фото, где маленькая дeвoчка протягивает одуванчик Честертону, а он, с почтением нахмурившись, принимает дар.

Я думаю, людям — и когда-то, и сейчас, — хочется, чтобы с ними произошло что-то, что вызовет улыбку и желание согласиться.

Если немного захотелось этого, почитайте Честертона.

• tweet